ИЗ ЖИЗНИ БОЛЬШОГО ТЕАТРА

- Дедушка Мороз, а Кощей больше не будет мешать нам встречать Новый год?

- Нет, Кролик, он убежал в черный лес.

- Дедушка, а вдруг он заблудится?

- Нет, Машенька. Он исправится!

Кролик и Машенька засмеялись с надрывом: первый как кастрированный старый дяденька, вторая, как увидевшая мышь старая тетенька, в зале тоже засмеялись, захлопали и запукали от восторга. И, кажется, дали занавес.

Все это время я сидел за сценой на стуле и подавлял в себе позыв к рвоте. Роль, конечно, не главная, но за Кощея мне отслюнявят восемь сотен рублей. Не так много, но впереди еще четыре квартирника в роли Деда Мороза. Долги, по крайней мере, раздам. Я встаю и по стенке добираюсь до туалета. Блюю черно-желтой желчью (значит, перед сном на автопилоте съел полпачки активированного угля). Промываю рот. Вытираюсь салфеткой. Стараюсь дышать неглубоко. Не отпускает.

Хлопает дверь и появляется Кролик – артист Соловьев – бывший мой однокурсник. В перерывах между мелкими аферами с артистами двойниками, он читает «Мцыри» в детских садах и распространяет билеты Театра Кукол. Пока он хип-хопом подергивается у писсуара, мне приходит в голову неоригинальная, но полезная мысль. Я превращаю ее в слова:

- Поздравляю, Серый. Гениальное перевоплощение.

- Не пи*ди, - ответил он. – Ты что говорил, когда я Эзопа играл в постановке Плешмана? Что тогда говорил?

- Не помню… - соврал я и блеванул еще раз.

- А я помню. Мудаком меня называл. Говорил, что и гримом не замазать во мне мудака.

- Брось, Серега, это белая зависть. Дай полтинник, через час получу и отдам.

- Вы мне смешны, - продекламировал Соловьев и, скрестив руки на груди, с гордостью уставился на себя в зеркало. – И вас колбасит.

- Ну и хрен с тобой, - я побрел к выходу, но Эзоп вдруг поддался.

- А вас, Штирлиц, я попрошу остаться.

Я выдохнул и повернул обратно: снисходительно улыбаясь, Соловьев вытащил из-под кроличьего хвостика бутылку крепыша:

- Так и быть. У меня, между прочим, съемки после елок наклевываются.

Сколько знаю этого мудака, его постоянно куда-нибудь приглашают. Дальше проб, правда, дело не заходит.

Первые глотки давались с трудом. Винище перло назад и мне пригодились воля и навык, чтоб не пустить фонтан. Зато через пять минут мне полегчало. И мы добили бутылку за следующий прихват. Соловьевская морда пошла пятнами – натурально линяющий кролик. Моя же рожа только слегка разгладилась, заблестели глаза, захотелось продолжить.

Мы поднялись в буфет Дома культуры, где играли. Занюханный, с интерьером двадцатилетней давности, такие мне нравились. Дети покинули его недавно: на столах лежали остатки сладкого. Наши: Поваляев, он у нас Дед Мороз, Марина и Дашенька (снегурочка и баба-яга) - уже были здесь и бухали.

- Помните, 89-ый, премьера в Малом. Чайка. Финал. Накал страстей, - гремел Поваляев. - И тут появляюсь я. И у меня штаны падают.

Все засмеялись, даже буфетчица. По-моему, она тоже втихаря поддавала. Эти бородатые шутки из жизни театра. Их тем больше, чем декламатор бездарнее. Проверено личным опытом. Восемнадцатилетним нахождением в артистическом мире, в театре и возле него.

Мы с кроликом усаживаемся рядом, выпиваем по стакану вина. Вино, потому что нет водки. По мне бы, конечно, водки.

Поваляев, не останавливаясь, гонит свои бородатые байки и, знай себе, ржет. Волосы остались у него только над ушами и на затылке, зато они вымытые и длинные и стянуты резинкой в косичку. У него крупная сократовская голова и большой картофельный нос. Он становится все менее импозантным с годами и все больше напоминает откормленного пасюка. Может поэтому, его приглашают сниматься в телесериалы на эпизодические роли банкиров и политэлиты.

- И что же Губанский? Ну, живет он во Франции. Уличный мим. Ничтожество. Жить нужно здесь, - Поваляев постучал своим мягким кулаком по столу. - Я думаю, вы со мною согласны.

Я выпил еще один полный стакан вина. Реальность разглаживалась, мне легчало, а Поваляева несло. Будучи студентом, большой с зычным голосом, бантом на шее, в глянцевых лакированных башмаках, он тогда уже давил всех своим авторитетом и избыточным весом. И теперь, Дашенька и Марина не решались его перебить и согласно кивали.

- Вы говорите: Мейерхольд. Ха-ха-ха (Дашенька захихикала). Ха-ха-ха. Родись в наше время Мейерхольд, он и проявить бы себя не смог. Ничтожество, - Поваляев вытер пальцами пену со своих негроидных губ. – Друзья! Мне стыдно, что какие-то деньги завладели душами и умами людей. Друзья, вам не кажется, что мир катится к пропасти - искусство превращается в продукт, в красочно упакованную тухлятину.

- А мне нужны деньги, - негромко пробормотал кролик. – Я делаю евроремонт.

- Сережка, ты совсем не изменился, все деньги и деньги, - обиделась на него Марина.

Марина, она занималась тем, что выходила замуж и разводилась. А в перерывах между замужествами, которые, почему-то, особенно часто приходились на елочный чес, жила у меня. Мы с ней уже много лет работаем в паре на чесах. Я – на спектаклях - Кощеем, на квартирниках – Дедом Морозом. Она – везде и всюду - Снегурочкой. Классная баба, без нытья и стервозности. Таким особенно не везет.

Про Дашеньку я знал немного, она не с нашего курса, просто однажды прибилась и все. Не случайно, наверное. Все мы здесь, если подумать, не случайно нашли друг друга…

***

198* год. Я получил диплом и распределение в ***кий театр Драмы. Хорошо, что учеба кончилась. Меня утомили классические трактовки драматургии, банальные студенческие постановки а-ля «Вишневого сада» и «Дяди Вани», уроки актерского мастерства в классе невыразительного, страдающего маразмом народного артиста Зиновия Остропупцева. В Питере оставались работать «фамилии» - дети причастных и околопричастных к сцене персоналий и персонажей, либо обладающие ярким талантом и безмерным везением, но на большие роли все равно никто не рассчитывал. Среда искусства, как никакая другая зависима от внешних воздействий, и, прежде всего, от финансов. Со времен крепостного права она делиться на кланы и касты, и сторонних людей практически не принимает.

Возможно, я брезговал любой ценой просачиваться в систему, возможно, я лицемерил, думая, что лучше играть в Урюпинске Гамлета или Зилова, чем «кушать подано» в Ленсовета. Для актера мужчины, на мой взгляд, есть две великие роли – Гамлет и Зилов. Сможешь сыграть их и ты – великий. Для педерастов – не знаю, у них свои труппы, свои театры, свои поклонники и методы перевоплощения тоже свои.

Я сошел на перрон ***ка, и мне показалось, что вскоре я «завоюю» Европу. Маленький чистый город в серых пятиэтажках, садах и заборах. Свежевыкрашенные разделительные полосы и свежие дымящиеся конские лепешки на дорогах. Нет светофоров и проституток. Есть театр. Маленький чистый город.

Главреж запомнился мутными мраморными глазами – от непрестанного пития, и черными ободками под ногтями – от работы на «приусадебном».

- На практику? – без интереса уточнил он.

- Насовсем, - я подал ему направление.

- Ну да, ну да, - главреж почесался в подмышке. – «Турандотом» владеешь?

- В смысле? – не понял я.

- В смысле, что Степанов в запое, - главреж, казалось, поразился моей непонятливости. – Будешь играть сегодня. Вещь замысловатая, нудная, забудешь чего, не тушуйся, добавляй от себя. Чего смотришь? Роль как роль и костюмы хорошие.

Вечером прошел мой дебют. Двадцать человек в труппе. Десять человек в зале. Я был удручен и напуган. После спектакля появился похмельный Степанов, и мы все нажрались.

Утром я болел на казенной жилплощади и не мог учить текст, пока главреж не принес подлечиться. Пить до одиннадцати мне еще не приходилось, но обстоятельства ломали традиции, и я, припомнив о собственном мужестве, выпил. Главный посидел, покурил папиросу, потом проверил мои зрачки и сказал:

- Играешь ты хорошо, но хотелось бы объяснить кое-что. Синька – большое зло, однако, артисту без нее нельзя, это раз. «Утиной охоты» ставить нам не положено, театр не той категории, это два. Зрителей много у нас никогда не будет, это рабочий город, людям здесь жить и работать тяжко, это три. Это тебе не Москва.

И правда, с наступлением сумерек маленький чистый город на пару часов заполнялся хмурым сивушным людом в трикотажных спортивных костюмах или в пиджаках и брюках заправленных в стоптанные кирзовые сапоги. Холостые танцевали на открытых площадках, прикладывались к горлышкам зеленых фугасов и от нечего делать дрались. Люди семейные пили тоскливо и чинно, водку в дешевых рюмочных или на пеньках в ближайших кустах. К десяти вечера все исчезали. Утром их ждала тяжелая не по зарплате работа. Театр пустовал.

Я начал пить, чтобы не хотелось вернуться в Питер, где был зритель, но где мне не было места на сцене. Я научился пить с максимальным эффектом: «под сукнецо» и с «прокладочкой». И после спектакля часто ходил до своей «хрущебы» перебирая руками по забору.

Я стал иначе пахнуть: как образованный человек из провинции – местные дворняги меня больше не облаивали и есть не просили. Я мечтал о поклонниках, и они у меня появились – дворняги и толстая некрасовская девушка, которая сидела в первом ряду и иногда приносила мне цветы, яйца и сырники. Вероятно, я казался ей талантливым и слишком худым. Она легко краснела, а ладони у нее были мягкие и большие. Но у меня все равно начались запои. Я не видел смысла в том, чтобы не пить.

Наконец я уехал, я продержался в городке полтора года…

***

Перемены я заметил с перрона. Везде шла торговля. Свободная торговля самодельными пирожками и джинсами, не доехавшими до пресса иномарками и потерянными людьми. Марина вышла замуж за серьезного человека, у него был свой банк. Соловьев разливал дома в ванной «столичную» водку. Поваляев посредничал.

- Могу достать все, - шептал он мне, воровато оглядываясь, сидя за столиком в кооперативном кафе в переулке Кропоткина. – Все! Но я мелочевкой не занимаюсь. Минимальная партия от вагона. Я тебя раскручу. Ищи свободные бабки!

Театром никто не занимался. Театром никто не увлекался. Публика культурной столицы расхищала соцсобственность и смотрела черные комедии и порнуху. Я ничего не понимал в происходящем, жизнь походила на старую проститутку с размалеванным фасадом и осыпающейся песком бесформенной задней частью. Я перестал пить, лежал на диване и думал. А когда кончились деньги, - разменял свою «двушку» на Васильевском острове на однокомнатную квартиру в Сосновой Поляне и барсетку с рублями.

«Пускай вокруг суета и смута, делай то, что умеешь, открой свою студию» - таким был мой план. Я арендовал угол (небольшой зал в помещении подросткового клуба) под экспериментальный театр. Ремонт делал сам. По ночам писал сценарий по мотивам «Голема» Густава Майринка. Я задумал удивительную постановку и, в обозначенный мною же срок, сообщил о своих планах однокурсникам.

- Ты, бродяга, совсем неглуп! – загудел Поваляев. – Я согласен участвовать. Лучшего Аарона Вассертрума чем я не найдешь на всем постсоветском пространстве!

- И я, - сказал Соловьев. – У тебя не найдется какой-нибудь драматической роли для меня?

- Конечно, Соловей – ты же мой друг, - столь бурной реакции я не ожидал.

- Проводишь меня? – в свою очередь спросила Марина, когда ребята ушли.

Марина, в которую я всегда был влюблен.

- Да, - мне пришла в голову странная мысль: уж не ради этой встречи с ней я все и затеял.

- У тебя кто-нибудь есть? – спросила Марина.

Боже мой, как она была хороша.

- Нет, - без колебаний соврал я.

- Ты знаешь, ты очень талантлив. Мы бы могли ужиться?

- Я был бы рад.

- Возьмешь меня?

- Да. И в жопу банкира.

- В жопу банкира!

Так началась моя новая жизнь. Ночью я любил Марину, днем подрабатывал продажей бананов с лотка, вечером с ребятами репетировал. Я жил в любимом Питере, у меня была любимая женщина и друзья, вместе с которыми мы занимались любимым делом. И пускай на премьеру к нам пришли неопрятные дивы в бусах и в длинных платьях из мешковины и бородатые неуверенные в себе мужи – люди не нашедшие для себя достойного места в этом, похожем на большой балаган мире, - мы были рады. Наш театр стал для них отдушиной и приютом.

Тут очень кстати подбилась Даша и стала шить из ничего удивительные костюмы и делать потрясающий грим. И мы играли то, что хотели. Кафка, Уайльд, Достоевский, где вы еще это видели?

В жизни все хорошее кончается неожиданно. Как-то после очередного спектакля к ко мне подошел, точнее вылез из большой черной машины, черный человек, одетый в женскую шубу и сообщил, что его зовут Алсу. Он сказал, что нам нужно съезжать отсюда, потому что Алсу купил это помещение. Здесь будет ресторан, острая как кинжал восточная кухня. Сюда будут люди кушать-пить приходить, отдыхать, смотреть стриптиз.

С месяц я пассивно боролся: менял замки, ходил по инстанциям. Ребята один за другим разбрелись кто куда. В один прекрасный день не пришла ночевать Марина. Она позвонила только наутро и сообщила, что наши отношения кончились в силу объективных причин, что в Алсу она нашла тот самый стержень, который всегда искала в мужчинах, и будет жить с ним.

В знак протеста я продал свой патент, лоток и бананы и опять начал пить. Я стал искать свободу внутри. И написал сценарий для новогоднего представления, с которым меня взяли работать в ДК. Там проводились танцевальные вечера, имелись кружек флористов, кружек любителей ламбады и твиста, и просто собирались какие-то безумцы на спиритические сеансы, а некто в крашенных бороде и усах – жалкая копия Александра III – создал клуб монархистов. Моя активная деятельность начиналась в конце декабря и продолжалась по вторую половину января. Все остальное время в году я мог использовать по собственному усмотрению. Стоит ли говорить, что для воплощения перфоманса я пригласил Дашеньку, Поваляева, Соловьева и Марину.

Точнее, Марина проявилась сама, объявив, что это была ошибка, что она любит только меня, и что я самое желанное ее недоразумение на тонких ногах.

А дети, кажется, им понравилось. Дети – самые благодарные зрители. Мы заработали немного денег и несколько дней подряд пили, в головах у нас роились и множились колоссальные планы, которым не суждено было сбыться: когда деньги кончились, все опять разбежались.

Марина ушла за картошкой и встретила там очередного нувориша, в этот раз она даже не позвонила. Поваляев продолжил карьеру второсортного тамады на свадьбах и плакальщика на похоронах. Ему по наследству достались редкие гены – работа требовала помногу пить каждый день, а он не спивался и удовлетворительно выглядел, даже, когда на макушке появилась внушительная проплешина. Соловьев грузил ящики с продуктами моря, от физических нагрузок он стал жилистым, прижимистым и злым. Однажды в порту он повстречал уроженца города Сарапула неотличимого без медосвидетельствования от автора-исполнителя Юры Лозы, закодировал от алкоголизма и обучил исполнению песни «Мой маленький плот». Не создавая лишнего шума, они стали гастролировать по Нечерноземью. Били их редко.

Я устроился подсобником в санаторий под Зеленогорском, и играл на гармони на физзарядке для престарелых, а по ночам писал сценарии и стихи, время от времени, отсылая их куда следует. Надо сказать без успехов.

В общем, все мы как-то устроились, но каждому из нас, кажется, не хватало чего-то, поэтому все мы пили. Когда я начинал чувствовать себя плохо, то переходил с водки на пиво, а когда жизнь казалась невыносимой – с пива на водку. А еще мы часто меняли места работы, иногда выгоняли, иногда по личным мотивам. Кое-кому из нас удалось сыграть три-четыре эпизодических роли в бездарных фильмах и разжижающих мозги мыльных операх. Студиям иногда требовались типажи сумасшедших, негодяев, бездомных и алкоголиков, тех, кем мы собственно были.

Так шла наша жизнь – от елки до елки.

***

В этом сезоне мы встретились снова.

Первой в мою жизнь ворвалась Марина, она стала разве что чуточку старше, и ничего у нее не устроилось.

- Все богатенькие - подлецы, - вместо «здрасьте» сказала она.

Вместо того, чтобы сказать, что я всегда знал об этом, я купил на последние деньги цветов, конфет и ноль семь. Мы отметили помолвку и завалились спать. До траханья дело, правда, не дошло. Я давно понял, что нас связывают вещи более важные, нежели просто секс.

Мы вызвонили Дашу. Соловей и Поваляев обнаружились сами. Первый был на мели.

- ПсевдоЛоза пропал, - объяснился он по поводу своего бомжевого пиджака. – Я вот думаю, может, он и был настоящий Лоза? Хотя это уже неважно. Кому теперь нужен Лоза. Лучше билеты на утренники продавать.

Поваляева прогнали со свадьбы.

- В первый раз в жизни решил сказать людям правду, - поделился он. – О том, что браки свершаются на небесах, а не в этих бляд*их Загсах и ресторанах. Плебеи! Они разбили мне морду.

Подобные жалобы я слышал от них постоянно. Что и говорить, жизнь нас не баловала. И когда хотелось встретиться с нею лицом к лицу, она оборачивалась к нам жопой. Поваляев находил в этом что-то геройское.

И теперь я сидел со своими друзьями в буфете. Вино у буфетчицы кончилось. Но откуда-то взялся коньяк. Я, в крайнем случае, могу употреблять его без бутерброда с икрой. Лишь бы было что пить, лишь бы сидеть и слушать их разговор.

- Помните рекламу «Мезин Форте»? – щебетала, сильно захмелевшая, Дашенька. – Это мой смех там за кадром!

Вообще-то она молчунья.

- Дашуля! – гремел Поваляев. – Ты талант! Поехали с тобой жить в Европу. Трудно будет, конечно, покинуть Родину великого Мейерхольда!

- Трудно, - Соловьев вытер слезу кроличьим ухом.

- Не плач кролик – ты гений!

Я выпил еще стаканчик и улыбнулся. Мне было хорошо. Я смотрел на моих друзей с теплом и любовью, было в нас что-то такое особенное, настоящее что-то, то, что и для пьянки и для разведки подходит. Не много таких людей на земле найдется. Мне было стыдно, что я черт знает что думал о них с утра с похмелюги. Я любовался Мариной и предчувствовал, что мы не поедем сегодня чесать по квартирам, а, доберемся до моей «однушки», и будем ломать кровать...

18.116.14.118