Зверёныш, всем искусавший пальцы…

Осень

Осень ходит за нами, сонными, влажно дышит в затылок тьмой. Тополя золотеют кронами, ветер крепче – пора домой. Если страшно, то прячься, деточка, приручая свою печаль, за любимой рубашкой в клеточку, за заваренный мятный чай. Осень просит взлетать и падать с ней, смотрит долго, роняет грусть.

На тебя она смотрит тягостней. Я опять за тебя боюсь.

Осень ходит за нами медленно, осень видит тебя насквозь. И глаза поднимать не велено, вспоминай же, что не сбылось, всё бессильное, неудачное, весь безрадостный непокой.

Или в небо смотри прозрачное с этой вечной людской тоской.

А ты думаешь, небу легче-то, небу незачем ждать зимы? У него нет рубашек клетчатых, чая с мятой, и книг взаймы. Нам закатами и высотами не даёт превращаться в прах, мы – изранили самолётами и запутали в проводах. Нам-то можно одеться в панцири, а ему –

ничего совсем.

Ни к тебе прикасаться пальцами, ни пытаться понять зачем эта нежность так долго мучает, обещая в ответ – лети. Называй хоть судьбой, хоть случаем, но не бросить и не уйти.

Если страшно себя растрачивать, так, что ходишь, боясь дышать - ты скажи мне, скажи, я спрячу ведь и попробую не мешать. Пусть твой взгляд засверкает просинью, пусть ломается старый лёд, заклинаю – не бойся осени, ведь она всё равно уйдёт.

Ты останешься.

Выжжен город, но бесконечно прозрачен снег.

Ты очнёшься, и будет холодно, и опять улыбнёшься мне.

…

Эта вечная глупость, шёпот мой, сто истерик на десять строк. Я хотела бы быть безропотной и, чуть что, не взводить курок. Не держу в себе крика – страшно ведь, не стою за твоим плечом, не могу перестать расспрашивать и рассказывать ни о чём.

Осень схлынет, и что-то включится. Ночью градус идёт к нулю.

Ты ведь знаешь, что всё получится.

Я люблю тебя.

Я – люблю.

Флейтист

Ты смеёшься, как бес, приручил свечу, научился спускать курок. Эти шрамы идут твоему плечу, как отметины ста дорог. Ты бежишь, как собака, вперёд и прочь (был бы кто-то, кто мог позвать!), но тебя обожает любая дочь и боится любая мать.

И, куда б ни пошёл, узнают давно залихватский бездомный свист.

Это всё так заманчиво, так смешно, но бессмысленно – да, флейтист?

А в садах её вечно лежит роса, и в чертогах её – хрусталь, она ходит по травам и небесам и рисует водой печаль. Ровен голос её и спокоен сон, и не рвётся послушный стих. Она знает сто тысяч чужих имён, но, конечно, не помнит чьих. Нерушим и прекрасен её покой, пуст и светел уютный дом, словно боги создали её такой и оставили под стеклом.

Так куда тебе, смертный, её хватать, на неё и смотреть нельзя, разве что излохматив морскую гладь и пустыни избороздя, чтобы там, где шагнул, колосилась рожь, чтоб был жемчуг в твоей сети. Только шёл бы ты лучше куда идёшь, не пытаясь её найти. Ты её не приманишь своей свечой и дешёвым своим вином.

В горле сухо, колюче и горячо, а вокруг, как всегда, Содом. И ты шепчешь сквозь дым и хмельной туман: может, я не настолько глуп, может, ей тоже хочется дальних стран, так, как мне – её глаз и губ? И я даже, наверное, буду жив, если пламя пройду и лёд, но мне точно не выжить, о ней забыв…

Только кто ж её разберёт.

И вот, в пьяном угаре, в слепой тоске ты вдруг флейту берёшь, как меч, и она поначалу дрожит в руке, но себя ведь нельзя беречь. И сначала ты трелью пронзаешь дым, а потом отступает явь. Всё становится сразу таким простым, и ты знаешь, что точно – прав. Будут ветры меняться, срываться дни, все забудут их звук и вкус. Но останется небо, огни, дожди и твой хриплый бездомный блюз. И никто не узнает потом, кому посвящаешь ты этот бой.

И однажды, пробившись сквозь пыль и тьму, ты увидишь её живой. И тогда ты узнаешь, как ты крылат, и насколько ничтожен страх.

У неё вдруг окажется грустный взгляд и загар на худых плечах, лебединая шея и тонкий нос, удивлённый изгиб бровей. Будет запах костра у её волос.

Глупый мальчик, беги за ней.

От тебя до неё – бесконечный круг, как от марта до ноября.

Но пока твои пальцы рождают звук, это значит, что всё не зря.

Зверёныш, всем искусавший пальцы...

Зверёныш, всем искусавший пальцы и не дававший себя лечить – теперь он может играть, смеяться, плести браслеты, терять ключи, живёт теперь горячо и ярко, порой не думает ни о чём, и лучше нет для него подарка, чем ткнуться носом в твоё плечо.

Земля устала, земля промокла, сегодня вечер похож на век. А ты сидишь у окна, где в стёкла колотит поздний весенний снег. Мы помним: лето настанет скоро. Я так упорно топлю печаль в тройном созвучии ре-минора, и мне совсем ничего не жаль.

И полумрак не тревожить светом, и в тишину не бросать слова, уедем, милый, на край планеты – там тишь, безлюдье и острова. На островах зеленеет клевер, танцуют эльфы, шумит прибой. И если ты вдруг пойдёшь на север, я буду двигаться за тобой: идти след в след незаметней тени, беззвучней ветра, быстрее птиц. Мы за границей людских владений, мы там, где нет никаких границ.

Давай пошлём мирозданье к чёрту и сами выстроим новый мир! Чтоб стены с тропами были стёрты, оставлен тонкий, как нить, пунктир, чтоб денег не было, этой дикой, глупейшей выдумки для людей, чтоб там, где пусто – цвели гвоздики и тонкой нежностью пах шалфей, чтоб краски были для неба тоже – какой захочешь, такой раскрась... хотя, пожалуй, давай попозже, я здесь-то толком не обжилась.

Я закрываю глаза и вижу цветные сны о большой земле, а лето с каждой минутой ближе, и бисер – радуга на столе. Ты мой, ты здесь, приручивший птицу, не запрещающий ей летать. Легко довериться, покориться, тебе не стыдно при-над-ле-жать. Дышу от счастья как можно тише, не надо больше мне никого. Ты слышишь, господи? Если слышишь, я

умоляю – храни его.

Уходящим

Она почему-то уходит в вагон, зачем? Постой же, не надо, зачем закрывают двери?

Ещё один миг, и она пропадёт, совсем, в ту самую небыль, в которую я не верю.

Я буду бороться, и я её сберегу, она будет прежней, весёлой, живой и шумной. И я не хочу отпустить её, не могу, и вот, я бегу за вагонами, как безумный. И вот, спотыкаясь, кричу, но не слышу что, швыряю на ветер проклятья и камни в окна. Мелькают квадраты задёрнутых белых штор, и я догоню, я смогу, я почти что смог, но…

Куда же ты. Не получается вровень с ним. Пожалуйста, стой. Умоляю тебя, не надо.

А поезд не слушает, поезд неумолим, а поезд не знает поломок и неполадок. И тот, кто ведёт его, невозмутим и строг, он знает, зачем и куда уезжают люди. И поезд дойдёт, разумеется, точно в срок. Она будет жить там. Меня там совсем не будет.

Да, небо не рухнет и солнце не станет стыть, я знаю, что всё это правильно, так бывает, что надо принять, надо с этим учиться жить, и будут другие, она не одна такая. Что люди уходят, и в том, что она ушла, нет чьей-то вины, ни твоей, ни её, ни бога. У вас был костёр, а сейчас прогорел дотла, и поезд гремит, и петляет в лесу дорога, и надо не плакать про горечь людских разлук, а что-то всевышнее благодарить за встречу.

Но ты, машинист, кукловод, ну зачем ты вдруг?

Ты сделал нас целым, за что нас теперь калечить?!

Мы слабые, господи, нам не хватает сил, спокойствия, времени, нам, беспокойным, страшно – нам хочется просто, чтоб кто-нибудь нас любил, и всё. Оказалось, другое не так уж важно.

И этих, моих осмелевших, моих живых, похожих на солнце в траве или хохот клавиш,

моих неотрывных,

зачем ты уносишь их?

И что ты оставишь мне, что же ты мне оставишь?

…

Так шепчешь ты яростно, после молчишь, молчишь, сидишь на обочине, колешь о гравий пальцы. И поезд ушёл, в лунном небе остыла тишь, и ещё раз взрослеешь и хочется возвращаться. Посмотришь на тучи, на лес и идёшь домой, сказав небесам: может, слишком кричу, прости, но

слова не беру назад.

…

Поезд сегодня твой. И кто-то, молчащий и сломленный, смотрит в спину.

Когда ты войдёшь и поймёшь, что уже привык, когда вдруг разгонится поезд и гравий брызнет, не надо смотреть. Это кто-то, срываясь в крик,

бежит за тобой, уходящим из чьей-то жизни.

18.216.239.46