Тяжёлым басом

Грозненские рассказы

Сегодня 31декабря. Завтра новый 1995 год.

Чёрт бы его побрал!

Меркулов проковылял к окну в детской. Нога болела значительно меньше – еще день, два и можно будет идти. Надо же было упасть так не вовремя. Неделю назад он отправил семью подальше отсюда, а сам задержался: надо было что-то делать с родителями. Отец, прошедший всю войну до Берлина, уезжать отказывался категорически. Не тронут наши, видите ли. Меркулов уговаривал и так, и эдак — без толку. "Это моя земля, у меня на кладбище ещё дед похоронен. А бомбежки — это так, пугают. Наши своих не тронут".

Старый упрямый ишак. И мать туда же. Впрочем, мать всю жизнь отцу потакала.

Несколько дней назад, Меркулов не помнил точно, мать позвонила. Было очень странно слышать в звенящей тишине квартиры телефонный звонок. Работает ещё.

Отец сдался. Сам он, конечно, этого не признает ни за что. Договорились, что Меркулов зайдет за родителями в микрорайон, как только перестанет болеть нога. Сколько же после этого прошло? Вроде, дней пять.

Телефон больше не работал. Потом отключили газ. Свет давали все реже. Воды не было уже давно.

Меркулов глянул в окно сквозь крест на крест наклеенные полоски бумаги. За Сунжей, как на ладони, Президентский дворец, Совмин. Огромная площадь пуста, только две кучки вооруженных людей по пять-шесть человек. Дежурят. При звуках самолетов они куда-то мгновенно исчезают. Впрочем, уже пару дней почти не бомбят. По телевизору с гневной речью выступал президент, сделал вид, что только что узнал о бомбежках. Узнал, возмутился и запретил.

Врет. Все они врут. Всегда.

Почти не бомбят, зато обстреливать стали откуда-то издалека, что еще хуже. Самолет хоть заранее слышно.

Меркулов сел на стул, поставил на подоконник стакан и бутылку водки. Водки еще много: выдали вместо зарплаты. А вот денег почти нет: все отдал жене с детьми. Ничего, родители в ноябре ездили на Ставрополье за пенсией — выбраться хватит.

Меркулов налил водки на треть стакана и выпил мелкими глотками. Сразу закурил трубку с дешевым табаком, сигарет он не видел уже давно. Через минуту тепло разлилось по желудку, притупив привычный уже голод. Еще чуть-чуть — и ослабнет постоянная тревога за семью, за родителей, за себя. Тревога и чувство собственного бессилия грызли мозг не останавливаясь, как крысы. Не давали спать, сводили с ума.

Ну вот, теперь полегче. Меркулов, глубоко затягиваясь, вновь оглядел площадь. От Совмина шли какие-то люди, штатские, без оружия и с сумками. Перешли мост, скрылись за музучилищем. Взгляд уперся в знакомое с детства здание, и сразу вспомнилось:

— Ура! Ура! Я шишечку нашел, её я погрызу и дальше поползу.

Сколько же ему тогда было? Двадцать? Двадцать пять? Встречались уже редко — семья. Но на тот "капустник" Кот собрал их всех. Ещё бы, в музучилище ставили рок-оперу "Повесть о настоящем человеке"! Меркулов улыбнулся. Как там дальше?

— Отрезали Мересьеву ногу, — и хор басом: — Обе!

Сразу дернуло в ноге. Нет, про это не надо. А про что?

В памяти всплыл перочинный ножик — два лезвия, шило, штопор, открывалка – целое сокровище. Меркулов, тогда просто Славка, выиграл его на спор у Маги. Мага тогда только появился и не верил, что на музучилище есть надпись “ХРАМЪ БОЖИЙ” и шестиконечная звезда

Сейчас Магомед у родственников в селе, где-то адрес написал. Может, надо было с ним? Звал ведь. Нет, нельзя. Родителям самим не выбраться.

А вот пляжа отсюда теперь не видно: деревья сильно разрослись. В детстве увидеть можно было, если знать, куда смотреть.

Погасла трубка. Не вставая со стула, Меркулов выбил её на пол и снова наполнил табаком. Налил еще водки, выпил.

Солнце понемногу клонилось к закату, окрашивая Сунжу в грязно-кровавый цвет, отражалось от поверхности миллиардами бликов.

А тогда было лето. Ярко светило солнце, сверкали на Сунже нефтяные пятна. Все были в сборе и никак не могли сдержать восторг от того необычного, что должно было сейчас произойти.

Как быстро все прошло.… Вся жизнь, как те два часа. Школа, армия, ранняя глупая женитьба, развод, однообразная, тупая работа. Друзей больше не было. Какие на работе друзья? Так, выпить вместе.

До чего же всё-таки холодно.

Газа не было уже дня три. Меркулов не снимал куртку, сверху кутался в старый плед, и всё равно влажный холод пронизывал до костей.

Заходящее солнце на миг прострелило грязный серый туман. Кровавым пурпуром вспыхнул Президентский дворец, где-то бабахнуло.

Меркулов вздрогнул. Захотелось воды. Пришлось вставать, ковылять на кухню. Вода ещё есть — полтора ведра. Ведро дали соседи, и позавчера заходил Кот с сыном: принесли ведро воды и валидол. Меркулов долго следил через окно, как уходили они в окружении десятка собак. Так что вода есть — должно хватить, если не тратить на канализацию.

Меркулов не тратил.

Во всем доме осталось человек пятнадцать. Во время налетов и обстрелов все они бегали в бомбоубежище, некоторые сидели там почти постоянно. Меркулов бегать не мог — сидел дома, стараясь не двигать лишний раз ногой, и ждал. Ничего, опухоль почти прошла, еще два – три дня и всё. Можно будет идти в микрорайон за родителями. Потом, или через Старую Сунжу, или через Минутку, посмотрим. Лишь бы подальше отсюда.

Меркулов съел один из пяти оставшихся пирожков, выскреб полбанки тушенки, запил водкой. Все, пора ложиться — еще один день прошел.

-------------------------------------------------------

Лечь на диван Меркулов не успел. Зловещую тишину вспорол грохот: застучали автоматы, завизжали выстрелы гранатометов и, заглушая все, тяжело ударили танки. Комната осветилась всполохами взрывов, небо прорезали смертоносные пунктиры. Меркулов присел на диван, ожидая. Звуки боя раздавались все ближе, скоро зазвенели стекла, в воздухе потянуло гарью.

На четвереньках Меркулов прополз в детскую и, ругая себя, выглянул в окно. Весь левый берег пылал огнем. Похоже, бой шел по всему проспекту Орджоникидзе, от вокзала до Президентского дворца. Меркулов несколько минут, как завороженный, смотрел на это фантастическое зрелище, забыв об опасности. Вспыхнул и расцвел огненным цветком старый престижный дом на углу Августовской. Прощай, "Красная шапочка". В районе вокзала сверкало, как при электросварке. Трассирующие очереди расчерчивали небо метеоритным дождем, отражаясь яркими бликами от Сунжи. Казалось, гигантская огненная змея ползет по проспекту, харкая смертью.

Больно ударило по барабанным перепонкам, подпрыгнул пол, в большой комнате что-то упало. За окном стало светло, как днем.

Тяжелым басом гремит фугас,

Ударил фонтан огня…

Меркулов отпрянул от окна, на четвереньках дополз до дивана, посидел, уронив голову на подушку. Ад продолжался, с дребезгом вылетели стекла в детской. Тогда Меркулов, так же на четвереньках, притащил одеяло и подушку в коридор, подальше от окон. Туда же поставил ящик с водкой, хлебнул прямо из горлышка и свернулся на полу в позе зародыша.

Так он и провел эти новогодние тридцать два часа — на полу, в коридоре двухкомнатной квартиры дома на улице Терешковой, в трехстах метрах от Президентского дворца.

Временами Меркулов проваливался в спасительное алкогольное забвение, и тогда было хорошо. Ласково светило солнце, ноги проваливались во влажный песок, камеры были готовы, и мутная гладь реки, сверкая нефтяными бликами, манила в неизвестность.

Дальше досмотреть не удавалось. Очередной разрыв бесцеремонно вытряхивал Меркулова в реальность. И становилось страшно.

Очень страшно.

Дом, казалось, подпрыгивал на полметра, тряслись стены, сыпалась штукатурка. Давным-давно повылетали стекла, в комнатах грохотала мебель, заботливо сделанная своими руками. Огненные сполохи озаряли коридор всеми оттенками смерти, грохот рвал барабанные перепонки. Ошеломленный Меркулов, никогда ни у кого не просивший помощи, пробовал молиться. Подсознание услужливо подсказало никогда не произносимые слова.

— Отче наш, иеже си на небеси.

Пулеметная очередь.

— Да святится имя твое, да будет воля твоя…

Гранатометный визг. Разрыв.

— …яко на небеси и на земли.

Грохот танкового выстрела.

— Хлеб наш насущный дашь нам днесь и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого.

Взрыв, взрыв, огненная вспышка, очередь, бьются стекла, подпрыгивает пол.

Да что же это такое? За Что? Что он такого сделал? Что? Нет, видимо, никто не поможет. Нет никому никакого дела до маленького человека! Каждый за себя!

Тяжелым басом гремит фугас,

Ударил фонтан огня.

А Боб Кеннеди пустился в пляс:

Какое мне дело

До всех до вас?

А вам до меня!

Опять маняще сверкала Сунжа, опять гремели танки, и не было этому конца.

-------------------------------------------------------

Когда за окном забрезжил очередной рассвет, Меркулов впервые очнулся от тишины. С трудом сел, отряхнул штукатурку, отодвинул три пустые бутылки водки. Держась за стену, поднялся. Гудело в голове, шатало от голода, но это все ерунда.

Было тихо… Тихо. И не болела нога!

Испуганный рассудок гнал прочь из дома. Быстрее! Быстрее! Быстрее, пока ТАМ не передумали!

Меркулов нарочито медленно сел, вытащил из рюкзака свежий бинт, сменил тугую повязку. Прошел на кухню. Вскрыл последнюю банку тушенки. Половину съел, банку закрыл и засунул в рюкзак. Съел один из четырех пирожков, проглотил таблетку анальгина. Запил водкой. В голове прояснилось, перестали дрожать руки.

Очень хотелось подойти к окну, взглянуть, но мешала перевернутая мебель. Меркулов надел рюкзак, взял палочку и двинулся к выходу.

Перекошенная дверь не хотела открываться, и Меркулов испугался. После второго толчка дверь нехотя распахнулась, отчетливо пахнуло гарью. Возник смутно знакомый, пугающий звук. Держась за перила, Меркулов спустился вниз. Дверь подъезда была закрыта, рядом сидела кошка со второго этажа. Увидев человека, она требовательно заорала. Меркулов открыл дверь, кошка стремглав бросилась наружу. Странный звук усилился.

На улице шел снег. Черные хлопья кружили в воздухе, падали на землю, на лицо и не таяли.

Меркулов, не оглядываясь, прошел через двор и сразу остановился, не веря глазам. На месте дома с бомбоубежищем дымились развалины. Вся улица пылала огнем, летел черным снегом пепел. Странный звук оказался гулом пожаров – так ревели на заводе печи.

Не выдержав, Меркулов оглянулся. На четвертом этаже, впервые за долгие годы, зияло пустотой родное окно. Первый подъезд горел, густой дым валил с чердака.

Меркулов вытер глаза, повернулся и пошел, стараясь смотреть только под ноги. Грязный асфальт с остатками снега был усеян блестящими осколками и ветками деревьев. И все на глазах покрывалось чёрными хлопьями.

На углу Анисимовской Меркулов остановился, глянул направо. За дымом было видно, как из подвала выходят люди. Кот?.. Вокруг бегали неизменные собаки. Точно — Кот. Жив! Догнать? Еще не поздно – каких-то тридцать метров. Вместе легче.

Ноги сами двинулись в спасительную сторону.

Что он делает? Нет, это не он — это мозг, подсознание… Эволюция.… Миллионы лет… Им лучше знать. Родители.… Но ведь семья.… Как им одним, ведь в микрорайон можно и не дойти? Кто знает, сколько продлится это затишье?.. А семья? Сыну только тринадцать…

Робким лучиком сверкнула из детства Сунжа. Меркулов остановился.

Плеснула волна, заглушая шум пожаров. Закачалась на волне камера, пытаясь вырваться из-под лёгкого мальчишеского тела.

Меркулов постоял, прислушиваясь к стуку сердца. Глянул последний раз вперёд — фигурки почти скрылись в дыму — повернулся и зашагал в прежнем направлении.

Теперь каждый только за себя, даже друзья. У каждого своя дорога, и дай вам Бог удачи!

Трещит земля как пустой орех,

Как щепка трещит броня,

А Боба вновь разбирает смех:

Какое мне дело

До вас до всех?

А вам до меня!

Меркулов покосился на музучилище — целое — и захромал дальше.

Первый раз сердце кольнуло у "Океана" — дальше шел с валидолом под языком. Здесь было тише. Разрушений меньше, только провалена крыша культпросветучилища. Зато через полквартала Меркулов вновь остановился — впереди до самого "Военторга" тянулись сплошные развалины. Какие-то люди ковырялись в груде кирпичей, у дороги росла куча из одеял, кастрюль, грязных чемоданов.

Меркулов свернул к набережной, оставив за спиной гостиницу "Чайка". Миновал практически целый дом с аптекой. Опять кольнуло сердце. На мосту пришлось остановиться — в глазах прыгали мушки, дышалось тяжело.

Опираясь на решетку ограждения, Меркулов снял рюкзак. Сердце побаливало уже несколько лет — что-то там с клапаном и пучком Гиса. Заводской врач настойчиво советовал для начала бросить курить и полностью исключить алкоголь. Курил Меркулов по большим праздникам, а вот алкоголь.…Сначала нужно дойти.

Достав из рюкзака бутылку, Меркулов сделал несколько глотков и стал ждать.

Вдали, за мостами и слева, и справа клубился дым. Внизу неутомимо, как всегда, текла Сунжа. Так же она текла и тогда, много-много лет назад. Только светило солнце, не было дыма, и город был юн и весел. Так же она будет течь, и когда его, Меркулова, здесь уже не будет. Будет течь, и когда не будет города.

Боль спряталась, мушки прыгали реже — больше ждать нельзя. Дальше Меркулов шел в каком-то странном состоянии, в голове все смешалось.

Кинотеатр "Космос", оплавленная сфера стекла вместо пивного павильона. Тир и давным-давно исчезнувшие развалины Андреевских бань с вытрезвителем. Бассейн "Садко" и стоящая когда-то на его месте детская мечта — цирк-шапито на раскалённом солнцем пустыре. Израненные деревья сквера и цветущие заросли сирени у несуществующей уже лет тридцать каменной львицы.

На Бароновском мосту Меркулов опять остановился — идти дальше не было сил. Опять пришлось стоять, оперевшись на ограду. На мосту не было больше никого. Тишина стояла такая, что было слышно, как что-то тихонько рассказывает Сунжа. А тогда на мосту собрался народ, все улыбались, махали руками. И они тоже смеялись и кричали в ответ.

Горячая игла пронзила сердце, потемнело в глазах. Меркулов тяжело опустился на грязный асфальт, не успев снять рюкзак.

Но пуля-дура вошла меж глаз

Ему на закате дня,

Успел сказать он

И в этот раз:

Какое мне дело до всех до вас,

А вам до меня!

----------------------------------------------------------------

После празднования Нового года просыпалась огромная, великая, измордованная, равнодушная страна. Далеко на юге, прижатый к горам, притих ошеломленный город. В третьем микрорайоне, в тесной однокомнатной квартире, уже ни на что не надеясь, всматривались в окно растерянные старики.

В трех кварталах от Бароновского моста, по улице Бутырина, тяжело опираясь на палку, шел грузный, давно не бритый мужчина. Под левой лопаткой пылал огонь, в глазах прыгали темно-красные мошки, где-то сброшен ставший неподъёмным рюкзак. Мужчина не видел ни разбитых зданий, ни остатков деревьев, ни затянутого дымом низкого неба. Перед его взором искрилась нефтяными бликами Сунжа, и ласково светило солнце.

И плыли на камерах, и кричали, и смеялись, не в силах сдержать восторг, пять грозненских пацанов.

Простите солдатам последний грех,

И в памяти не храня,

Печальных не ставьте над нами вех.

Какое мне дело

До вас до всех?

А вам до меня!*

------------------------------------------------

* — песня из к/ф "Последний дюйм" на стихи М. Соболя.

3.144.39.16