Антрацитовое небо

Когда я прихожу из школы, папа с мамой всегда дома. Они живут в свободном графике. Мама — шьет заказчицам платья, а папа пишет читателям книги.

Мама любит сериалы, жирную пищу и большие компании. Она спокойная женщина, когда не рыдает. Папа же худой и нервный. От больших компаний он прячется в своем кабинете, а от незнакомых людей шарахается. Однажды мы втроем ходили в парк на аттракционы. Мы с мамой шумно и с наслаждением пять раз подряд вырабатывали адреналин на американских горках, а папа сидел внизу на скамейке и потрясывал худым коленом. Когда мы подошли к нему — мама сказала:

— Эдик. Почему ты от людей шарахаешься? Поверь, им совершенно все равно.

Папа нервно поднялся со скамейки и молча ушел.

— Тяжелый характер. И зачем я за него замуж вышла? — вздохнула вслед мама.

— Чтобы я получилась. Ты же сама говорила.

Когда папа пишет книгу, к нему лучше не подходить. Не потому что страшно — а потому что он все равно не заметит. Смысла нет. Лишь только, когда он запускает пальцы в волосы и произносит что-нибудь типа: — Какой же синоним к слову беспрекословно! О боже! Я завис! — я радуюсь — время контакта настало. Я достаю с полки словарь синонимов и ищу нужное слово. Потом подхожу к папе на цыпочках и шепчу на ухо: — Безропотно…

Папа смотрит вверх, говорит «спасибо, Господи» и продолжает работать.

Маме не нравятся такие наши контакты. Она говорит, что я потакаю папиному маразму. Теперь он точно думает, что ему «диктуют сверху», а это значит — их семейная жизнь закончена. Я удивляюсь — почему? Мама говорит, что папу интересуют только голоса, а она женщина с плотью и кровью, и с кое-чем еще — о чем я узнаю, когда стану взрослая. При этом у мамы краснеет нос, и она начинает рыдать — неистово, громко и долго.

Мне жалко и папу и маму. Папу — потому что я его понимаю, но не могу объяснить почему. Маму — потому что все объяснимо, но мне ее не понять.

Когда в школе нам задали сочинение «На кого я похожа», я написала — на прапрабабушку.

— Геля. У тебя же нет прапрабабушки. — сказала Эмма Эммануиловна.

— Но она же была. — ответила я и опустила глаза.

— Но ты же ее не знаешь.

— А как надо было написать?

— На папу или на маму.

— Нет, — шмыгнула носом я. — На маму я точно не похожа, а по папиной линии все похожи на прапрабабушку.

Я люблю маму, но, когда она уходит, я радуюсь, потому что остаюсь наедине с папой и могу потакать его маразму сколько захочу. Я прокрадываюсь в папин кабинет и замираю в ожидании — когда он снова забудет синоним, антоним или эпитет. Я ложусь на живот, вооружившись стопкой словарей, и жду, как дачный кот ждет дачную мышь — напряженно и с некой долей благодарности. Только у кота благодарность основана на вынужденной хищности, а у меня — на свободе действий.

— Эпитет! Эпитет! — слышу я папин нервный голос и подаюсь вперед — ну же!

— Как же мне назвать это чертово небо!?

Я судорожно листаю страницы… Синее… Бездонное… Низкое?‥ Папа, просто небо — этого мало! Я готова расплакаться… Смотрю в склонившуюся над клавиатурой спину и внушаю ей — мне надо знать про небо точнее… мне надо знать про небо точнее… Спина выгибается и отвечает: — Небо в ноябре. Ну что же я опять завис?!

В ноябре? Я зарываюсь в словарь‥ Свинцовое?‥ Тяжелое?‥ Антрацитовое?‥ Да. Я понимаю, что мне нравится это слово, хотя я не в курсе — что оно значит.

Я крадучись приближаюсь к папе и шепчу: — Антрацитовое небо…

Папа смотрит вверх, говорит «спасибо, Господи», а я чувствую счастье, которое как выздоровление после ангины: пошатывает, но все равно — так хорошо!

Тут я слышу в прихожей звук ключа — возвращается мама. Я хватаю книги. Разбрасываю их по полкам и сажусь к телевизору.

Мама приносит молоко и коржики. Очень вкусные. Чтобы их купить — она ездит на окраину в пекарню. Коржики еще теплые, из печки. Я макаю их в молоко, и оно тоже становится теплым.

— Ну что наш герой? — мама кивает в сторону папиного кабинета.

— Не знаю. — я пожимаю плечами. — Он не выходил.

Она вздыхает и относит папе миску с коржиками и стакан молока.

Потом садится напротив меня.

-Геля. Мы с тобой скоро уезжаем. — говорит она, постукивая пальцами по столу.

— Куда?

— В другую квартиру.

— А папа?

— А папа не уезжает. Он остается тут.

— Почему?! — пугаюсь я.

— Потому что кому-то надо быть тут. Следить за цветами… — мама закусывает губу. — Рыбок кормить.

— Папа никогда не ухаживал за цветами и не кормит рыбок.

— Научится.

Я откладываю в сторону недоеденный коржик.

— Я никуда не поеду.

— Почему?

Я поднимаю глаза и топлю их в маминых — больших и испуганных.

— Потому что папе надо писать книги для читателей. А я могу следить за цветами и кормить рыбок.

Мамин нос краснеет. Сейчас она начнет рыдать.

— А ты тоже не уезжай. — говорю я ей. — Зачем?

— Пойми, Геля, я устала с ним. Не будь эгоистичной девочкой — пойми, что мне хочется любви. Я еще молодая.

— А меня ты уже не любишь? — спрашиваю я.

Мама быстро встает и идет на балкон рыдать. Я достаю из аптечки бутылочку с валерьянкой и отсчитываю ровно 35 капель.

Потом встаю и иду на балкон. Даю капли маме.

— Но он совсем меня не любит…. Он забыл о моем существовании… — всхлипывает мама и утыкает свой красный нос ко мне в плечо. — Это же невозможно…

— Не забыл. Просто писать книги очень сложно. Там каждый эпитет надо продумывать. А что уж там до синонимов…

Мама поднимает голову и хмурится:

— Опять по кабинету ползала?!

— Нет. Просто мне кажется, папа очень хороший, но ты его тоже не замечаешь. Вы оба друг друга не замечаете. Поэтому так и получается. А если ты вдруг его заметишь, он обязательно обратит внимание.

— И что?

— Ну, и тоже заметит. Наверное.

— Что-то ты стала много говорить, дочь моя. Уроки сделала?

— Да.

Мама уходит с балкона. И я слышу ее голос: — Эдичка, ну хватит горбиться, ты похож на сломанный мост. Позвоночник — это наше все!

Я смотрю вниз на играющих подруг.

— Гель! Иди на качелях качаться! — зовут они меня.

— Иду! — кричу я, мчусь в прихожую и, натягивая берет, выбегаю из квартиры. На улицу. Где небо. Полное эпитетов.

18.220.212.186