Полоумный звездочёт

***

Какой-то полоумный звездочет

немыслимо растрёпанной вселенной

напутал всё, и вот ко мне течёт

то локоть твой, то локон, то колено.

Мне был твой лоб (прекрасен и округл)

явлён, как чудо, — и губами гладил.

Ты отвернулась — я прижался сзади:

держал в руках.

Не выпускал из рук.

Я был с тобой, как будто был всегда.

Как будто так замыслилось издревле:

и мы, грехом сроднённые во древе,

и змей, и плод. И смертная судьба.

Мы задохнулись, умерли. В садах

испуганные встрепенулись птицы.

Кружась, они боялись опуститься

туда, где мы.

Я здесь.

Иди сюда.

Иди ко мне, пока ещё шаги

сурово не приблизились, и посох

едва правей шагающей ноги

ещё не прорезает землю косо.

Иди, пока не взвилась борода

внезапно запрокинутая ветром.

Пока ещё не требуют ответа,

иди.

Иди ко мне.

Иди сюда.

 

 

***

С точки зренья шмеля в середине цветка,

изогнувшего стебель дугой,

даже этот, ничем не приметный закат

зреет каплей нектара тугой.

Чтобы только остаться один на один

с неразгаданной формулой дня,

чтобы тени длиннее: суровых осин -

и моя, с точки зренья меня.

Под бумажным плафоном, на ощупь, едва -

то сплавляла меня, то звала;

и мозги мне запудрила напрочь, и два

бутафорских прозрачных крыла.

И не мог ни взлететь, ни поднять головы,

ни подумать: хочу ли ещё?

Три листа распластались. Лесные стволы

сплетены ядовитым плющом.

Как пять пальцев своих я тебя изучил,

след росы на руке сладковат.

Пусть на ощупь, как шмель — только хватит ли сил

сквозь ничем не приметный закат?

Чтобы восемь часов на исходе витка

потянулись нектаром тугим.

С точки зренья шмеля в середине цветка;

с точки зренья меня перед ним.

 

 

***

Кленовый свод, побитый синевой -

весь лес повис в росе и птичьем свисте.

И гусеницы — там, над головой,

(клянусь, я слышу!) поедают листья.

Прими меня: как солнце, как росу;

прими меня, как сладкую микстуру

лесной травы. Прими меня в лесу

за волка. Приручи, и волчью шкуру

примни на мне, как приминают мох,

на шею мне набрось свой узкий пояс -

и я пойду с тобой, и, видит Бог,

у ног твоих я лягу, успокоясь.

 

 

Марлен

Wenn die Soldaten

Durch die Stadt marschieren

Марлен, Марлен! Отмеряно у тлена

мгновенье только. Серебрится пена:

воды не жаль, и веников не жаль.

И мыльная всплывает гигиена

на киноленте Лени Рифеншталь.

Там мальчики немецкие. Хрусталь

воды озёрной, и луга, и сено.

Вот, есть ещё плечо — и есть колено;

глаза пока глядят и смотрят вдаль.

А там, вдали — окопы и гангрена,

огонь, геенна; чернозём и сталь.

И никому не выбраться из плена.

Марлен, Марлен! К чему моя печаль?

 

 

Бостонская элегия

«Подождите: Лермонтов, значит, мучитель.

Тютчеву — стрекозу;

с одышкою — Фет».

Лазарь Моисеевич — старый учитель

на скамейке с ворохом русских газет.

На скамейке в бостонском парке.

Над речкой

пахнут незнакомо чужие кусты.

Строго через мост — к остановке конечной

красные вагончики едут пусты.

Вдоль по небу ходят тяжёлые тучи,

отражаясь пятнами злыми в реке.

А старик бубнит на великом, могучем,

никому не нужном своём языке.

 

 

***

Памяти В. М. Л.

Заметил ты, как схожи невпопад

с огнями звёзд окошки городские?

Как серебристы млечных эстакад

огни потусторонние, пустые?

Как удивлённо с угасаньем дня

меняется пространства перспектива?

Как горизонта линия плаксива?

Закрой глаза, смотри — она в огнях.

Погаснет день: поблёкнув, догорят

все звуки голосов, слова простые -

река покроет рябью всё подряд,

и фонари застывшие остынут.

Смешаются в одном предсмертном сне

с огнями звёзд, и с огоньками окон

и день, и ночь; и бабочка, и кокон -

закрыв глаза, увидишь их ясней.

Вдоль серебристых млечных эстакад

в последнем сне за горизонтом тая,

заметишь ли, как схожи невпопад

и яркий свет, и темнота слепая?

18.218.218.230