Смеющийся парабеллум

* * *

Поцелуи под самое утро, вкус вяленой рыбы.

И старый рояль, как жирный тарантул,

мостится спать в зеркальной норе шкафа-купе.

Вся спальня застыла верх тормашками -

жук на спине. Подушки в слюнях и в мелу от побелки.

Извержение вулкана пришлось точно на выходные.

Все предметы — от тарелки с крошками на ковре

до сорококнижки на стене -

покрыты горьким пеплом. Щелочью страсти.

И нежность осязаемой бледностью извивается на простыне,

как раскаявшийся дантист

(руки дрожат — по локоть в пульсирующих бусинках боли).

Веки слипаются. Мы засыпаем

обнявшимися развалинами древнекакого-то храма.

И сквозь серые в крапинку наплывы сна

я вижу день грядущий — курицу потрошат в мойке,

вынимают из живота полупрозрачное яйцо.

Чувствую, не выйдет из дня грядущего

ни цыпленка, ни яичницы. Не выйдет ничего.

Все время съест ненасытный сон — волосатый троглодит

с венком из горьких одуванчиков легчайшей мигрени.

Она же не сможет уснуть,

выскользнет из капкана моего тела,

уйдет на кухню и вобьет в себя две черные сваи крепкого кофе -

нефтяная платформа в бушующем океане дня.

Затем пойдет принимать душ,

а мой призрак тихо ворвется в ванну (не работает щеколда) -

и узрит легендарную девушку-водопад:

безмятежное святое лицо обращено в небеса,

обложенные голубой итальянской плиткой,

и вода веселыми ручейками

сбегает с ее отяжелевших волос и изящного тела.

Так русалка молится в прозрачном вольере

(занавеска со смешными мышами не задернута).

Ей пора собираться на работу,

а мне бездельничать, писать стихи и отсыпаться.

* * *

А мы вдвоем встречаем рассвет.

И город-тореадор, раненый чуть выше паха,

ползет по серой пыли дорог, оставляет позади себя

потеки разлитого кофе, вина и мочи.

Прозревающие улицы невинно дыбятся,

как детеныши великана, продольно и гулко

нежатся в каменных распашонках.

Бутылка крепленого — и табурет вылетает

из-под босых сучащих ног мира.

Мы вместе только вторую неделю. Секрет

влюбленности в том,

чтобы как можно больше и глубже

ввести параллельных игл, катетеров в душу.

Так гадюка в террариуме

не съедает полюбившуюся мышь — всех ест, но ее

не трогает уже вторую неделю.

Свежий воздух внезапен как заяц.

Первый троллейбус

на кругу разминает тазобедренные суставы.

Наш разговор прост и прекрасен,

точно кошка лениво прошлась по клавишам рояля

необязательным невозможным этюдом.

Звуки собственных голосов

наблюдаем издалека — сверкающие конструкции,

мост через озеро в Мичигане. Благодаря

этой ночи я встретил судьбу. Судьба

взглянула в мои глаза смеющимся парабеллумом.

И я понял — больше медлить нельзя.

И смел с доски все фигуры, кроме ферзя и дамки.

Пришло время рисковать на рисовой бумаге

зарисовками простуды, отроков, молебна, Гертруды

в желто-синих воскресных тонах.

* * *

Любопытно посмотреть на себя

со стороны, с точки зрения смерти. В этом и есть

наша сила и слабость. Мы бессмертны. Пузырьки Я

стремятся к поверхности времени, лопаясь

и приклеиваясь к стенам, к сонетам, к бурым водорослям.

Мы патологически не умеем умирать.

И, когда моя жизнь разлетится на тысячи замшевых «ч»

(«что?» «зачем?» «почему?»)

я, возможно, смогу наблюдать свои похороны из твоей

уютной души. И я неловко брошу сухой брикет земли

на собственный гроб твоей нежной рукой, ненаглядная N.

Так мы бросали блестящие монеты в фонтан Треви,

чтобы вернуться. Помнишь? Как потом глубокой ночью

сонные уборщики водным пылесосом собирали

монеты со дна? Вспомни это, чтобы вернуться однажды

жарким летним вечером в скромный отель

недалеко от пьяцца ди Спанья…

3.141.2.96