Всем смертям назло

«Jedem das seine» — «Каждому свое». В годы Великой Отечественной войны плакаты с этими словами были вывешены в нескольких фашистских концентрационных лагерях. «Jedem das seine» — «Каждому свое». Бывшие узники фашизма не раз повторяли эту фразу и после войны, когда долго и мучительно пришлось объяснять родине, как и почему ты оказался в плену, почему ты там выжил.

11 апреля — международный День освобождения узников фашизма. О том, что пришлось пережить в ту войну, и как сложились их судьбы в дальнейшем, рассказывают одинцовцы Тамара Ивановна Кулёва и Вячеслав Андреевич Дорофеев.

— Я родилась в Ростове-на-Дону. Когда немцы первый раз захватили наш город и начали расстреливать мирных жителей, насиловать женщин, мы со старшей, шестнадцатилетней сестрой решили бежать. Она взяла в дорогу комсомольский билет, а я — свидетельство о рождении. Побежали к Дону, туда, где переправлялись через реку наши отступавшие войска. Столпотворение было страшное! Немцы вели обстрел с берега, бомбили с самолетов. Осколком бомбы меня ранило в ногу. Очнулась в больнице. А сестра ушла с отступавшими частями (стала санинструктором в действующей армии, в 1943 году погибла под Краснодаром)…

В больнице немцы меня и взяли. Отбирали молодежь для отправки в Германию, в один из этапов попала и я. Везли нас в вагонах для скота. Всю дорогу стояли в немыслимой тесноте. Сколько это длилось? Точно не скажу — я была в полуобморочном, шоковом состоянии. Помню только, как выгоняли из вагонов по нужде. Люди тут же, в окружении немцев с автоматами и собаками, испражнялись; если кто делал лишний шаг в сторону, — расстреливали.

Сперва привезли в польский город Ченстохов. В бараках подвергли унизительной процедуре: заставили раздеться догола, смотрели, нет ли у нас какой заразы, вшей. «Подозрительных» отводили в дальний угол и больше мы их не видели. Затем меня и еще человек пятнадцать привезли в северную Германию, в город Брауншвейг. Оказалась в семье врачей. У них были маленькие дети, но меня к ним не подпускали. Поселили в подвале с овощами и кроликами. Кинули солому, на ней я и спала.

В мои обязанности входило убирать за кроликами и перебирать картошку. Работала под надзором немки-домработницы. Как-то она в очередной раз стала меня лупить, и я не сдержалась, в ответ хорошо «засветила» ей тряпкой. «Гросс Хаус! Гросс Хаус!» — закричала домработница, а через какое-то время отвела меня на биржу труда. Здесь, не поверите, сталкиваюсь с девочкой с моего ростовского двора. Кинулись друг к другу, как самые близкие родственники. Вера рассказала, как мои мама и младшая сестренка плакали, переживали, куда мы со старшей сестрой подевались…

Отсюда я была направлена в рабочий лагерь, там же, в Брауншвейге. Жили в бараках, по тридцать-сорок человек в каждом. Отдельно русские, бельгийцы, голландцы, французы, поляки. Мы отличались от остальных нашивками на одежде — OST (восточные рабочие). И не дай Бог было снять эту нашивку — сразу в штрафлагерь. Сперва работала на заводе, смазывала, упаковывала какие-то детали. Как могла, вредила. Там было много моих ровесников, и всем хотелось хоть как-то напакостить хозяевам. Мы были еще, по сути, дети, но в нас жило чувство ненависти к врагам. А еще была огромная любовь к родине. Это и до сих пор сильно в людях нашего поколения…

С завода меня перевели в люфтваффен-лазарет, лазарет для немецких летчиков. Там тоже пришлось делать самую грязную работу…

Шел уже 44-й год, и чувствовалось какое-то волнение среди немцев. Я же и другие невольники ничего не знали о ходе войны. У надзирательницы — сербки Ренаты Тимке — в комнате было радио. Слушать его под страхом расстрела запрещалось даже немцам. А я и еще одна девочка проникли в этот кабинет и включили репродуктор. Слышим, говорят о Сталинградской битве. Тут Тимке на пороге. Сразу позвала здоровенного мужика вахтмайстера, нас за волосы вытащили на улицу, избили и доставили в гестапо. Там опять избили, мне зубы выбили. Помню, эсэсовец меня допрашивает и говорит: «Я из Днепропетровска. Я тебя сгною медленной смертью»… И отправили меня в филиал концлагеря Бухенвальд (недалеко от Брауншвейга). В пять утра подъем, проверка. Выкликали по номерам. Ответ — «Так точно!» Номера были нашиты на карманах наших полосатых платьев. Много лет помнила свой, а сейчас вот забыла. Лагерь располагался буквой П. Все делалось бегом. Завтрак — кружка водянистого кофе и мизерный кусочек хлеба. В этот кофе, как выяснилось позже, немцы добавляли какое-то лекарство, чтобы у женщин не было «цикла». Многие из тех, кто выжил в лагере, потом так и не смогли стать матерями. И я долго лечилась, чтобы родить.

Ездили на поля убирать свеклу. Пару раз попадала в соляные шахты. Выходили оттуда насквозь просоленные, как следует помыться не давали. Работали по 12 часов. Режим был на выживание. И умирали каждый день…

Начальником лагеря был немец, а надзирателями — женщины-югославки. Очень жестокие. Одну мы прозвали «Петух» — маленькая, нос крючком, конопатая. И чуть что, рада была все зло на тебе сорвать.

Когда лагерь стали бомбить американцы, нас построили и погнали к берегу Балтийского моря. Там пленных грузили на баржи и затем их топили. Кстати, прыгавших с барж людей расстреливали с самолетов те же американцы. Не знаю почему… Но нас топить не стали — погрузили в машину и доставили в концлагерь Равенсбрюк. Шли последние недели войны, и из этого лагеря уже разбежались почти все надзиратели. Нас просто выгрузили в бараки с трупами и оставили тихо умирать.

Освободили нас наши солдаты. Среди мертвой тишины раздались выстрелы, затем забегает в барак человек в галифе, с непонятными погонами (мы не знали даже, как выглядит форма наших) и кричит: «Женщины, девушки, вы освобождены, выходите!» Нас, и мертвых, и живых, выносили на носилках. Весила я 32 килограмма...

Когда немного окрепла, меня попросили побыть переводчицей. А через несколько недель я вернулась в родной город, к маме и восьмилетней сестренке, которые похоронили и старшую сестру (на нее пришла похоронка), и меня… И начались новые мытарства. Любимая родина встретила, как мачеха. Одна за одной пошли «фильтрационные» проверки. Было морально очень больно и обидно. Это до сих пор во мне. Все, кто допрашивал, подозревали, что я сотрудничала с гестапо, завербована немцами. Но спустя еще какое-то время меня приняли в комсомол. Закончила вечернюю школу, хотела поступить в учительский институт, на иняз — не приняли. Опять повлияло мое «немецкое» прошлое. Тогда закончила курсы кройки и шитья, потом сама стала их вести. Вышла замуж за военного, жили в Переславле Залесском, затем переехали в Одинцово. Здесь работала в книжном магазине… Сейчас возглавляю районную организацию бывших несовершеннолетних узников фашизма. Мы объединились более 13-ти лет назад. Вначале нас было 1200, а ныне — 814 человек. Есть те, кто выжил в Бухенвальде, Равенсбрюке, Освенциме, Дахау. Остальные в годы войны находились в рабочих концлагерях, были насильно угнаны в Германию на принудительные работы.

Сохранились ли ожесточение, обида в отношении немцев и тех, кто их тогда поддерживал? Пожалуй, нет. Я была в Германии лет шесть назад. Поехали группой 25 человек. Все время пребывания там чувствовалось, что немцы каются. И их молодежь в большинстве своем осуждает фашизм. Ко мне подошел немецкий подросток и сказал: «Фрау Тамара, как бы я хотел разделить вместе с вами вашу боль…»

Остарбайтер № 552

— Немцы пришли в мой родной Воронеж в начале июля 1942 года. Я на тот момент работал поваренком на заводской кухне. Возвращаюсь с завода домой, переплыл речку (дом находился на другом берегу), а там — вражеский десант.

Город сильно бомбили. Сгорел от зажигательной бомбы и дом, в котором я жил вместе с младшим братом, 12-летним Валентином. Наша мама умерла в 40-м году, а отец был на фронте… В Воронеже не стало воды, и жители принялись ходить за ней на реку. Помню, черпаем с Валькой у берега воду, а рядом из нее сапог торчит — немец убитый лежит…

В конце июля все оставшееся население Воронежа немцы погнали в сторону Курска. Мы шли и видели висящих на телеграфных столбах повешенных с табличками «За неповиновение немецким властям». В селе Хохол нам выдали аусвайсы и оттуда привезли в Киев. Несколько дней нас с братом продержали в городской тюрьме, а затем загнали в вагоны для скота. Все вокруг нас плачут. Чтобы заглушить этот плач, заиграл духовой оркестр. Мы с Валентином ничего не понимаем — что происходит, куда, зачем нас дальше повезут?

В город Нортхайм приехали ночью. Стоят какие-то люди, осмотрели нашу группу и, указывая пальцами, говорят: «Ду. Ду». Так мы с Валентином попали в сельскохозяйственное графство Вольбрехтхауз. Работали на уборке сахарной свеклы. Хозяева особо не измывались. Так, пару раз дали мне в ухо.

Затем нас забрал фабрикант Фридрих Яранд. Мы стали остарбайтерами на его фабрике (в городе Айнбек) по производству упаковочного материала. Жили в специальном лагере, обнесенном колючей проволокой. Вставали в 6 утра. У русских на пиджаке была пришита тряпочка с номером (мой — 552) и буквы OST. Работали с 8 до 17 часов, в принципе столько же, сколько и работавшие на фабрике немцы. Кормили плохо, практически одним хлебом. На фабрику мы шли исключительно по проезжей части, так как по тротуару «восточным рабочим» ходить было запрещено.

В лагерных бараках мы с братом прожили более двух лет. 9 апреля 1945 года нас освободили американцы. До конца войны я воевал в составе запасного стрелкового полка 215-й армии. После Победы пять лет отслужил срочную. Однако спустя еще долгие годы мне постоянно припоминали мои работы в Германии. Я был чужим среди своих. Меня не приняли в партию, не выпускали за границу, пытались сделать стукачом, доносчиком. Многие бывшие репатрианты не выдерживали такого морального давления — накладывали на себя руки…

Десять лет назад я, наконец-то, стал «выездным». В августе 1996 года вместе с женой, Зинаидой Сергеевной, снова побывал в Айнбеке. Роль гида взяла на себя дочь Фридриха Яранда Гертруда Дитце. Правда, их фабрики уже не было — ее снесли в 1984 году. Немцы очень тепло нас принимали, и я еще раз убедился, что политику делают единицы, а простые люди, которых большинство, не хотят войны, не хотят насилия. Вернулись домой (мы тогда уже жили в Одинцове) и что же? На работе меня тут же попросили уволиться…

В мае прошлого года я опять ездил в Айнбек. По приглашению бургомистра Мартина Венера. В немецком посольстве бесплатно выдали визу, «Аэрофлот» обеспечил бесплатным билетом до Гамбурга. В этот раз в Айнбеке меня принимала внучка Яранда.

У меня два сына, три внука, два правнука. Сыновья, пока росли, часто спрашивали: «Пап, а ты что делал в годы войны, где воевал?» Ох, и непросто было отвечать. Во мне и сейчас живет чувство вины за ту мою мальчишескую несообразительность — когда в конце июля 42-го года нас с братом и сотнями других людей погнали из Воронежа, и мы, дети, думали, что нас всех хотят доставить к теплому Черному морю…

3.15.197.123